Мат

(матерщина, ненормативная лексика) — слова, словосочетания, относящиеся к сексуальной и мочеполовой сфере, смысл которых, в общем-то, признаваем, а модус передачи, в тексте или устно, решительно осуждаем обществом и правилами хорошего тона.

Изнанка комильфотного сознания, М. проявляется в форме хулиганского протеста (заборные надписи), а также авангардного эксперимента, исходящего из желания эпатировать обывателя («Я лучше в барах блядям буду давать ананасную воду» — В. Маяковский, «Вам!»). Иное в фольклоре: как верно подметил Виктор Ерофеев (сам не чурающийся М. в своем писательском творчестве), сказка «использует М. метафорически или в качестве эмоционально выраженных междометий. М. пользуются все персонажи сказки, вне зависимости от возраста и половой принадлежности, никто не видит в нем ничего предосудительного»,— речь идет о 77 «заветных» сказках, переданных В. Афанасьевым А. Герцену в 1866 году. Противоположен эффект, производимый М. в поэзии Баркова (вторая половина XVIII в.): остранение донельзя абсурдных ситуаций в его поэмах, наподобие «Луки Мудищева», посредством «срамного слова ». Но уже у Достоевского неназываемый, но активно подразумеваемый М. является выражением экзистенциального отчаяния героя: «Какое-то исступление самой зверской злобы исказило все его лицо. — А знаешь,— произнес он гораздо тверже, почти не пьяный, нашу русскую..? (И он проговорил самое невозможное в печати ругательство.) Ну так и убирайся к ней!» («Вечный муж», 1870). В 1920-х годах украинский писатель Мыкола Хвылевой употребляет это же выражение, имитируя его звучание свистом паровоза.

Длительный период официального советского ханжества только благоприятствовал расцвету М. во внецензурных текстах — без крепкого слова немыслимо, скажем, творчество Юза Алешковского. Правда, А. Солженицын предпочитает не сам ненорматив в его неприкрашенном виде, а его буквенную вариацию вроде «ни фуя» («Один день Ивана Денисовича»). Нечто подобное замечается в «Альбоме для марок» Андрея Сергеева (что объясняемо, к тому же, инфантильной ситуацией рассказчика): «Ищем новые ругательные слова... Юрка Тихонов... пришел домой с одним — только забыл — хорошее слово: — Что-то вроде звезды». В пьесах Леся Подервянского, целиком построенных на М., он служит демистификации социалистического архетипа («Данко»), сатире («Пацаватая история») или фантазмической пародии («Гамлет, або Трагедия датського кацапізма»). Основная трудность — агрессивная энергетика, практическая самодостаточность М. Осознавая это, Венедикт Ерофеев предпосылает поэме «Москва—Петушки » (1969) «Уведомление автора», из которого следует, что для блага читателя главу «Серп и Молот — Карачарово», состоящую из «полутора страниц чистейшего М.», он редуцировал к одной-единственной фразе «И немедленно выпил». Возможно, та же причина побудила Киру Муратову финализировать однообразно-раздраженный — повторение одной сослагательной речевой конструкции — монолог персонажа в вагоне метро («Астенический синдром», 1989), а Владимира Сорокина обильно применять М. для радикального слома повествования, начинающегося у него обычно как безмятежно реалистический текст.

Частая и бесконтрольная, фактически бессмысленная, эксплуатация М., которая наблюдается на всем постсоветском культурном пространстве на протяжении последнего десятилетия, способствовала не столько падению нравов, как снижению литературного качества, лишив обсценную лексику могучей силы словесной избирательности и образной уместности. Сегодня М. превратился в подобие странной запятой: вначале полностью абсолютизируя внимание читателя, он затем сводится на нет в его восприятии (что имело место в ранней беллетристике Эдуарда Лимонова). Удачный пример иронического преломления М. — инфернальный пес Пиздец в «Generation Пи » Виктора Пелевина.

Более опосредованным является использование М. в изобразительном творчестве, которое, как известно, может быть безымянным, хотя почти никогда — анонимным. Например, в стёбной ретро-картине: «На смерть поэта» (2002) киевлянина Владислава Шерешевского — в качестве сильно разреженной подписи под изображением упавшего Пушкина: «это пиздец». На живописной плоскости — слово «пизда» в работе яркого представителя южнорусской волны Олега Голосия «Огненная лошадь». Или в контексте концептуалистской акции(перформанс «Мазепа» Василия Цаголова, 1995, включающий пятиминутное выступление Александра Бренера из придыхательных вариаций глаголов «ебут» и «наебывают»).

Следует отметить, что и западное искусство сталкивалось с подобными проблемами (долгий путь пресловутого «merde» от героико-эпизодической реабилитации в «Отверженных» Виктора Гюго, 1860, до вступительной реплики в «Короле Убю » Альфреда Жарри, 1894, — не случайно сегодня её подчас переводят как «черт»). А территориально-юридическая аббревиатурность глагола «fuck» никак не благоприятствовала его легитимизации (в контексте театральной рецензии им впервые воспользовался англичанин Кеннет Тайней в 1960-е годы).

О. Сидор-Гибелинда

СМ.: Другая Проза, Срамной Рок, Трэш, Цензура.

Лесь (Александр) Подервянский (р. 1952, Киев) — украинский художник и писатель. Закончил Киевский художественный институт. Картины находятся в музеях и частных коллекциях Украины, России, Канады, США и Германии (в 2000 году его работу «Воин, смерть и дьявол» купил известный американский кинорежиссер Вуди Аллен). Всесоюзно прославился как автор и исполнитель (преимущественно на суржике — дикой смеси украинского и русского) абсурдных фарсовых пьес, насыщенных нецензурной лексикой, черным юмором и насилием, которые начал писать во время службы армии в 1977 году. На сегодня сочинено более 50 таких текстов, текстов, лучшие из которых собраны в книге «Герой нашого часу» (Львов: Кальвария, 2000). Наиболее известные пьесы — «Гамлет, або Трагедия датського кацапізма», «Васіліса Єгорівна та мужичкі», «Пацавата історія», «Мєсто встрєчі ізменіть ніззя, блядь!», «Хтиві павіани», «Данко», «Піздєц», «Цікаві досліди», «Кацапи», «Йоги», «Хвороба Часика», «Остановiсь мгновенье, ти прекрасно!..», «Нірвана, або Альзо Шпрех Заратустра», «Павлік Морозов».